Жизнь без начала и конца: осмысление Бытия в творчестве Цветаевой

«Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь».

М. Цветаева

Иосиф Бродский о Марине Цветаевой говорил, что крупнее в XX столетии поэта нет. Пожалуй, он её понимал как никто другой и ценил Цветаеву за ту отчаянную дерзость, которая позволяла ей громко и смело говорить о потустороннем, как о своем. Дерзость, которая позволяла ей бесстрашно заглядывать за горизонт жизни и так же бесстрашно об этом писать. Он ценил в ней и ту невероятную искренность, благодаря которой читатель может познать потусторонне через творчество Цветаевой.

В цветаевской лирике действительно часто можно обнаружить сверхъестественную тягу к мистике, попытку осознать законы Бытия, познать смерть. Её стихи насквозь пропитаны трагическим мотивом, ощущением надвигающейся беды. Это проявляется в самой интонации, свойстве голоса, в трагичном тембре, которые охватывает всё творчество. В рамках трагической картины мира Цветаевой смиренное принятие действительности невозможно. Это желание жить по-своему, свободно и не соглашаясь с чужими правилами и толкает Цветаеву на изучение мира «вне», на выход за рамки во всём – в том числе, за рамки жизни.

Цветаева – поэт мятущийся, взволнованный, тоскующий по чему-то неведомому, стремящийся в это неведомое вновь попасть. Вместе с тем,

из-под её пера выходят парадоксально живые, жизнеутверждающие, жизнепровозглашающие стихи.

В стихотворении «Молитва» (1909г.) она обращается с очень странной просьбой, и не к кому-нибудь, а к Богу: «О, дай мне умереть…» Лирическая героиня парадоксальным образом бесстрашно желает почувствовать жизнь во всех её проявлениях, но по какой-то причине молится не о продлении отведённого ей мгновения, а о том, чтобы оно поскорее закончилось. Может быть, в этом и кроется высшая форма любви к жизни – до такой степени, что страх перед смертью оказывается меньше, чем страх перед безжизненным, обычным существованием, когда каждый день – не «безумье» и не «легенда».

В обращении к литературным прокурорам 1911 года она как бы даже возмущается необходимостью умирать и восклицает: «Навсегда умереть! Для того ли/ Мне судьбою дано всё понять?» Через два года она напишет стихотворение «Быть нежной, бешеной и шумной...», где вновь будет бороться со смертью. Это своеобразный манифест, провозглашающий упоительное желание жить: Цветаева отчаянно хочет быть живой, хочет быть. Но постепенно даже для лирической героини наступает осознание неминуемого конца, которое её поначалу также возмущает, вызывает панический страх («О, пожалей!»- обращается она в пустоту), но затем успокаивается и в итоге будто бы даже соглашается с неизбежным. Об этой трансформации состояния героини свидетельствует то, с какой экспрессией написаны первые строфы, в которые через тире и восклицательные знаки вводятся «выкрики» героини. Это увеличивает темп речи, придаёт ей больше динамики, которое и создаёт ощущение мимолётности, недолговечности её существования, ощущение стремительности жизни. А в последних строфах ритм замедляется, больше не слышно от героини яростного несогласия с ускользающим временем, она словно обдумывает его, и после этого монолога остаётся в некоей растерянности, и начинает заранее жалеть о своей жизни, вспоминая промчавшийся «юный век».

В произведении «Уж сколько их упало в бездну…» героиня оказывается в странном вневременном положении: она, с одной стороны, пишет о том, что исчезнет и обращается к тем, кто останется после её смерти, но делает это так, словно её уже нет (сознательно выбирает форму прошедшего времени «любившей», а не «любящей», «не было меня» вместо «нет меня»). Сюда снова просачивается необъяснимое желание ускорить жизнь и приблизить наступление смерти. Интересно, что Цветаева не делает акцент на самом переходе из одного мира в другой. Она пребывает или здесь, или уже