Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2008

Александр Жолковский

Эссе

Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2008

Недавно мне попалось на глаза признание Тургенева, поразившее своей убедительностью, — ибо знакомое по собственному опыту:

«Поэты недаром толкуют о вдохновении, — говорил Иван Сергеевич. – Конечно, муза не сходит к ним с Олимпа и не внушает им готовых песен, но особенное настроение, похожее на вдохновение, бывает. То стихотворение Фета, над которым так смеялись, в котором он говорит, что – не знаю сам, что буду петь, но только песня зреет, — прекрасно передает это настроение. Находят минуты, когда чувствуешь желание писать – еще не знаешь, что именно, но чувствуешь, что писаться будет. Вот именно это-то настроение поэты называют “приближением бога”. Я, например: какой я творец?.. <…> Я только подобие творца, но я испытывал такие минуты…».[1]

Подобных свидетельств много — особенно по поводу зарождения стихов. Недаром Тургенев говорит о поэтах, музе, песнях и в качестве примера приводит хрестоматийный ныне образец «чистой поэзии». Чище, действительно, некуда — стихотворение Фета, хотя и открывается обращением к собеседнику (Я пришел к тебе с приветом) и картиной солнечного утра, но уже со 2-й строки и дальше все откровеннее обнаруживает свою нарциссическую сосредоточенность на собственной речи: за приветом следует четырехкратное Рассказать, замыкающееся сообщением о зреющей песне.

Правда, затем Тургенев делится с собеседницей своим опытом не поэта, а прозаика – рассказывает о возникновении замысла «Аси» и, значит, говорит об искусстве вообще. Не только поэзию имеет в виду и Пастернак, когда вторит Фету в «Охранной грамоте»:

«Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновенье, и лучшие произведенья мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рожденьи».

Все же типичнее такая зацикленность на себе для поэзии – для стихов Фета и Пастернака, а не романов Тургенева и Толстого, где «наиразличнейшего» заведомо больше, чем авторефлексивного. Но есть прозаический жанр, который близок к поэзии своим программным предпочтением внутреннего мира внешнему миру, нацелен на беспредметные взгляд и нечто, питается внутренними соками, плетет шелковую нить из самого себя. Это эссе.

У русского слова эссе короткая история. В словаре Ушакова (1934-1940) его еще нет,[2] — хотя есть эссеист,[3] а эссе к этому моменту уже появилось в первом издании «Большой Советской Энциклопедии» (т. 64; 1934). Далее эссе включается в «Словарь иностранных слов» И. В. Лёхина и Ф. Н. Петрова (3-е изд.; 1949) и, наконец, в академический «Словарь современного русского литературного языка» (т. 17; 1965). В последнем приводится также альтернативное написание – эссэ — и документирующая его цитата из «Баррикад» П. А. Павленко (1932), где `это слово фигурирует в заграничном, но идеологически выдержанном контексте и, на всякий случай, пока в кавычках: «Баррикады» — повесть о Парижской Коммуне, а «непревзойденные образцы корреспондентских “эссэ”» дает не кто иной, как Энгельс.

 Основоположником и крестным отцом жанра был Монтень, так и озаглавивший свою многотомную книгу: Les Essais (1580). Всего два-три десятка лет потребовалось этому наименованию, чтобы перекочевать в английский — Фрэнсис Бэкон назвал свой капитальный труд Essayes (1597-1612), и в 1609 г. Бен Джонсон употребил уже и слово essayist. Но в немецкий der Essay был введен лишь в 1860-е годы (Германном Гриммом, сыном и племянником знаменитых братьев), а в русском название этого жанра ожидала  непростая судьба.

Соблазнительно думать, что по-русски книга Монтеня могла бы сегодня называться Эссе. Однако для нас он бесповоротно остается автором Опытов, как озаглавливались все переводы (начиная с 1762 г.). Оригинальная семантика слова опыт придает этому заглавию ауру загадочности, до сих пор располагающую к подражаниям.[4]

В современном языке — да, собственно, уже и в пушкинском — опыты имеют троякое значение: «испытанные события и переживания»; «научные эксперименты»; «попытки, пробы, в частности, литературные». Круг значений французского слова essai примерно таков же. С той разницей, что  смысловым ядром этого существительного, как и соответствующего ему глагола essayer, «пытаться, пробовать», является попытка — именно попытка, будь то житейская или литературная, а не ее интеллектуальное осмысление и эмоциональное переживание, приводящее к накоплению опыта (для чего есть слово expérience), и не ее осуществление в порядке опыта научного (expérience, expérimentation) .