Книга Шарля Бодлера «Цветы зла»

Книга Шарля Бодлера «Цветы зла» была задумана автором задолго до ее опубликования в 1857 г. Так, название для этого сборника было придумано критиком и романистом Ипполитом Бабу еще в 1855 г. Выходит, к этому времени книга уже приобрела свои очертания, свою идейную канву: «добывание Прекрасного из Зла». [1; С. 835 (из плана Предисловия Бодлера ко 2-ому изданию)] Оставалось произвести отбор стихотворного материала и определить последовательность стихов в сборнике. Это поэту казалось особенно важным: книга должна была стать именно книгой, а не просто сборником, т.е. приобрести свой поэтический сюжет, свою гармонию. 
Книга рождалась долго – 2 года от замысла до воплощения срок слишком большой, даже если учесть занятия переводами, безденежье и «беспорядочность ума и жизни»  Бодлера. [3; С. 223 (письма Н.Анселлю)]
Книга рождалась в муках, «с яростным терпением» [3; С. 236 (письмо мадам Опик)]. Уже передав рукопись парижскому представителю своего издателя Пуле-Маласси (в начале февраля 1857 г.), поэт продолжает работу над ней. «Книгу, насчитывающую 252 страницы, можно было бы отпечатать в несколько недель, если бы Бодлер, мучимый сомнениями, не засыпал издателя и типографа бесконечными вопросами. … В гранки, которые присылал Пуле-Маласси, Бодлер вносил бесконечные исправления. Прежде него так действовал Бальзак; после него так будет действовать Пруст. Пуле-Маласси пришлось перебирать текст трижды. В самый последний момент Бодлер исключил из сборника несколько стихотворений и вставил вместо них другие. … Маласси, разрывающийся между дружеским расположением к поэту и собственными интересами, в конце концов смиряется с неизбежным: «Цветы зла» выйдут из печати, «когда будет угодно Господу Богу и Бодлеру», сообщает он Шарлю Асселино». [7; С. 141] Потому печатание «Цветов зла» растягивается с февраля по июнь 1857 г. 
Книга должна была иметь и соответствующий внешний вид. Так, Бодлер боится, как бы она не оказалась слишком тонкой: он «ненавидит брошюрки». Его заботит и шрифт, он просит Пуле-Маласси «не отягощать современную рукопись архаическими прелестями красного цвета». Для друзей и покровителей Бодлера книга была отпечатана на голландской бумаге; несколько экземпляров отданы переплетчику Лортику, который «как никто умел одевать книги в цельные или составные переплеты из «янсенистского» сафьяна с «бинтами» на корешках – только это скромное совершенство и могло удовлетворить взыскательного денди». [7; С. 141-142] 
Итак, по Бодлеру, Книга есть произведение Искусства – создание человеческого гения, которое должно быть прекрасным не только внутренне, но и внешне. 
В письме к матери от 9 июля 1857 г. Ш. Бодлер с удовлетворением отмечает «страшную и холодную красоту» своих «Цветов зла». [3; С. 236 (письмо мадам Опик)] По всей видимости, он доволен исполнением замысла. Тем интереснее попытаться понять, какое значение вкладывал поэт в построение книги, в ее «архитектуру».

Воплощенный в книге «Цветы Зла» замысел Шарля Бодлера содержал сто нумерованных стихотворений плюс Предисловие. Это число, числовое соотношение (сто плюс один) было для поэта очень важным. Думается, именно доведением стихотворений до 100 объясняется бесконечная правка и «уничтожение трети в корректурах» Бодлером, а вовсе не боязнью «привести людей в неистовство» и «ужаса, который внушу», как он объясняет матери в письме от 9 июля 1857 г. [3; С. 237 (письмо мадам Опик)] Какой ужас читателю мог внушить знаменитый «Альбатрос», с его традиционным поэтическим сюжетом? А ведь это стихотворение было изъято автором из «Fleurs du Mal» (возможно, именно из-за своей «традиционности») и включено только во 2-ое издание – но под № 2, после программного «Благословения», т.е. открывает сборник. Выходит, «Альбатрос» мог быть «забракован» поэтом для своих «Цветов зла» не по причине каких-либо его недостатков, а лишь в силу определения количества стихотворений Книги числом 100. То, что это число завораживало Бодлера, свидетельствует и тот факт, что, вынужденный после суда исключить из книги 6 стихотворений, поэт намеревается «полностью ее перепечатать и сочинить 6 новых стихотворений, чтобы заменить отвергнутые». (!) [3; С. 239 (письмо мадам Опик от 25.12.1857)] Выходит, возможность выпустить сборник количеством 94 стихотворения (т.е. без изъятых) Бодлером в то время даже не рассматривается. 
С другой стороны, Ш. Бодлер не рассматривает и возможности заменить эти 6 осужденных стихотворений, чтобы довести сборник до заветных 100, какими-либо из уже написанных, хотя бы теми, что были отброшены им в процессе печатания Книги. Обращает на себя внимание и тот факт, что в письме Гюставу Флоберу он перечисляет изъятые стихотворения по номерам: 20, 30, 39, 80, 81 и 87. [3; С. 238 (письмо от 25.08.1857)] Это что же, выходит, для Бодлера имело значение не только месторасположение стихотворения в сборнике, но и его номер что-то значил для поэта?! Да и вообще, зачем нумеровать стихи?! Ну и как тут не поверить в присущий Ш. Бодлеру мистицизм.
Конечно, Ш. Бодлер француз. Конечно, «острый галльский смысл» с мистикой не в ладу. Но ведь Бодлер – француз не типичный, с «умом беспорядочным», «одетым облаком своей houka», «здравый смысл» которого говорил, «что все земное мало реально и что истинная реальность вещей раскрывается только в грезах». [1; С. 269] В «Поэме гашиша» Бодлер описывает особое состояние опьянения, в котором «звуки облекаются в краски, в красках слышится музыка… Эти аналогии овладевают нами, порабощают мозг своим деспотическим характером. Музыкальные ноты становятся числами, и если вы одарены некоторыми математическими способностями, то мелодия и гармония, сохраняя свой страстный, чувственный характер, превращаются в сложную математическую операцию, в которой числа вытекают из чисел…» [1; С. 290] Может, подобные опьянения и вдохнули струю мистики во французский ясный ум? Как бы то ни было, следует признать, что поэзия Ш. Бодлера необычайно притягательна для русской души, отзывчивой и на всякую таинственность, и на болезненные душевные состояния. 
Собственно, необычность положения Бодлера во французской поэзии признается и самими французами. В работе Поля Валери, которая так и называется – «Положение Бодлера», автор говорит о поэтической славе Бодлера как беспримерной в истории французской литературы: «Французские поэты мало известны и мало ценимы за рубежом. Порядок и своего рода суровость …языка, наш вкус к упрощению и непосредственной ясности, наша боязнь преувеличений и странностей, некое целомудрие выразительности и 
5

отвлеченная направленность нашего ума создали у нас поэзию, … чаще всего для других наций неуловимую. Но с Бодлером французская поэзия … понудила мир читать себя; она предстала в качестве поэзии современности; она вызывает подражания». [см.: 5] И причиной такой популярности поэта П. Валери считает его «счастливое открытие» Эдгара По, который «указал путь, преподал доктрину, … где соединились некая математика и некая мистика». [см.: 5]
Соединение «мистицизма с расчетом» заметно даже в принятом Бодлером названии своей книги. «Цветы зла», хотя и является рассудочным сочетанием, любимой поэтом аллегорией («красноречивый символ», в терминологии Бодлера), все-таки не так и прозрачно (о чем ниже). 
В общем, не подлежит сомнению, что Бодлером при создании «Цветов зла» владела некая идея Книги. Эта Книга воспринималась им не как «собрание независимых  стихотворений», а «как целое, ибо только в этом случае можно увидеть вытекающую из нее страшную мораль» (из заметок Ш. Бодлера для своего адвоката). [7; С. 150] Статья Барбе д’Оревийи, на которую ссылался в суде адвокат Шарля Бодлера Шэ д’Эст-Анж, говорит о том же: «как в поэтическом, так и в нравственном отношении стихотворения много теряют, будучи прочтены не в том порядке, в каком расположил их поэт». [7; С. 154] Поэтому желающему понять «красоту замысла» автора необходимо прежде всего  определить, какие стихи и в каком порядке расположил Бодлер в своих первоначальных «Цветах зла». Такая реконструкция стала возможной благодаря обширным комментариям Н.И. Балашова и И.С. Поступальского [2; С. 288-459], которых, правда, интересовал III, как окончательный, вариант «Цветов зла», но в их примечаниях указано место (номер) стихотворения во всех трех изданиях – 1857, 1861 и 1868 г.  
I издание состояло из Посвящения Теофилю Готье, которому предшествовал Эпиграф из «Стенаний» поэта-гугенота Агриппы д’Обинье; Вступления «К читателю» и 5 разделов: «Сплин и Идеал» (стихи №№ 1 – 77), «Цветы зла» (№№ 78 – 89), «Мятеж» (№№ 90 – 92) (этот раздел предваряло авторское Пояснение), «Вино» (№№ 93 – 97) и «Смерть» (стихи №№ 98 – 100). 

Стихотворения в разделах располагались в следующем порядке:

«Сплин и Идеал»

I. Благословение II. Солнце III. Воспарение IV. Соответствия V. «Люблю тот век нагой, когда теплом согретый…» VI. Маяки VII. Больная муза VIII. Продажная муза IX. Скверный монах X. Враг XI. Неудача XII. Предсуществование XIII. Цыганы XIV. Человек и море  XV. Дон Жуан в аду XVI. Воздаяние гордости XVII. Красота XVIII. Идеал XIX. Гигантша XX. Украшения XXI. Экзотический аромат XXII. «Я люблю тебя так, как ночной небосвод…» XXIII. «Ты на постель свою весь мир бы привлекла…» XXIV. Sed non satiata XXV. «В струении одежд мерцающих ее…» XXVI. Танец змеи XXVII. Падаль XXVIII. De profundis clamavi XXIX. Вампир XXX. Лета XXXI. «С еврейкой бешеной простертый на постели…» XXXII. Посмертные угрызения XXXIII. Кошка XXXIV. Балкон XXXV. «Тебе мои стихи! Когда поэта имя…» XXXVI. Вся целиком XXXVII. «Что можешь ты сказать, мой дух всегда ненастный…» XXXVIII. Живой факел XXXIX. Слишком веселой XL. Искупление XLI. Исповедь XLII. Духовная заря XLIII. Гармония вечера XLIV. Флакон XLV. Отрава XLVI. Тревожное небо XLVII. Кот XLVIII. Прекрасный корабль XLIX. Приглашение к путешествию L. Непоправимое LI. Разговор LII. Гэаутонтиморуменос (Самоистязание) LIII. Franciscae meae laudes LIV. Даме креолке LV. Moesta et errabunda (LVI?) LVI. Кошки (LV?) LVII. Совы LVIII. Старый колокол LIX. Сплин  («Озлоблен Плювиоз…»)    LX.  Сплин  («Душа, тобою жизнь столетий прожита!»)
6

LXI. Сплин («Я словно царь страны, где дождь извечно льет…») LXII. Сплин («Когда свинцовый свод…»)  LXIII. Туманы и дожди  LXIV. Неотвратимое  LXV. Рыжей нищенке 
LXVI. Игра LXVII. Вечерние сумерки LXVIII. Предрассветные сумерки LXIX. «Служанка скромная с великою душой…» LXX. «Средь шума города всегда передо мной…» LXXI. Бочка ненависти LXXII. Привидение LXXIII. Веселый мертвец LXXIV. Погребение (проклятого поэта) LXXV. Печали луны LXXVI. Музыка  LXXVII. Трубка 

«Цветы зла» 

LXXVIII. Разрушение LXXIX. Мученица (Рисунок неизвестного мастера) LXXX. Лесбос  LXXXI. Проклятые женщины. Ипполита и Дельфина LXXXII. Окаянные женщины LXXXIII. Две сестрицы LXXXIV. Фонтан крови LXXXV. Аллегория  LXXXVI. Беатриче LXXXVII. Метаморфозы вампира LXXXVIII. Поездка на Киферу LXXXIX. Амур и череп (Старинная виньетка) 

«Мятеж»

XC. Отречение святого Петра  XCI. Авель и Каин  XCII. Литании Сатане 

«Вино»

XCIII. Душа вина XCIV. Вино тряпичников XCV. Хмель убийцы XCVI. Вино одинокого  XCVII. Вино любовников 

«Смерть»

XCVIII. Смерть любовников  XCIX. Смерть бедняков  C. Смерть художников


Итак, 

– книга «Цветы зла» Шарля Бодлера  представляет собой особо задуманную Книгу, а не просто собрание стихотворений; 
– книга включает в себя 100 стихотворений (плюс Вступление);
– эти 100 стихотворений в книге пронумерованы;
– стихотворения нумеруются римскими цифрами;
– количество и порядок расположения стихотворений заданы автором таким образом, чтобы при чтении книги проступило значение целого, как бы одного Слова; при любом изменении (в количестве либо в нумерации стихотворений) значение целого меняется и не соответствует авторскому замыслу.  

Да, до того, как книга получила свое название – «Цветы зла» – Шарль Бодлер планировал озаглавить свой сборник «Les Limbes» («Лимбы»).


Лимбы

План Шарля Бодлера назвать будущий сборник стихотворений «Лимбы» заменил его юношеский замысел «Лесбиянок». Название «Лимбы», конечно, глубже эпатирующих «Лесбиянок». Видно, что масштаб и серьезность задуманной книги возрастают неизмеримо. Под этим заглавием в апреле 1851 г. в «Мессажэ де ль’Ассамбле» были опубликованы 11 стихотворений Ш. Бодлера: «Скверный монах» (впоследствии вошло в «Цветы зла» 1857 г. под № 9), «Идеал» (№18), «De profundis clamavi» (№28), «Кошки» (№56 (55?)), «Совы» (№57), «Старый колокол» (№58), «Сплин» («Озлоблен Плювиоз…») (№59), «Бочка ненависти» (№71), «Веселый мертвец» (№73), «Смерть любовников» (№98), «Смерть художников» (№100). Отказ от названия книги «Лимбы» произошел, вероятно, в силу того, что Бодлера «опередили»: в мае 1852 г. сборник под таким заглавием был издан Теодором Вероном (Верон, кстати, в 1859 выпустил книгу под заголовком «Мертвые цветы»).
Название «Лимбы» наводит на мысль о связи идей Ш. Бодлера с «Божественной комедией» Данте. Дантовская тема была в то время, что называется, «в моде» среди французских художников: Бальзак называет свои романы «Человеческой комедией»; в душе Эжена Делакруа, по словам самого Бодлера, «лишь один Шекспир соперничает с Данте» [1; С. 541] (работы «Данте и Вергилий в аду», «Ладья Данте»); была знаменитой и гравюра Герена, учителя Делакруа, «Дон Жуан в аду». Приверженность к Данте (и Шекспиру), этим «двум великим живописателям человеческого страдания», по мысли  Бодлера, делает художника «подлинным художником XIX века», с «присущей ему неизменной меланхолией, которая таится во всех его произведениях и проявляется и в выборе сюжетов, и в выразительности фигур, и в колорите», с «умением воплощать не только страдание вообще, но главным образом – страдание душевное», «аромат неблагополучия, в котором угадываются печаль и безнадежность». [1; С. 544]    
Название «Цветы зла» заменило намеченное ранее заглавие «Лимбы», однако в свою книгу  Шарль Бодлер включил все предназначенные для «Лимбов» стихотворения. Конечно, перемена названия влечет за собой изменение идеи сборника. С другой стороны, эти изменения могли быть и незначительными, уж очень вместительной является формула «Цветы зла». К тому же в обоих названиях есть перекличка: лимбы (верхние круги ада) – зло. Думается, уже это сопоставление многое проясняет в мировосприятии автора. Что же касается «прекрасного» в названии, то цветы с античных времен ассоциируются с райским состоянием жизни и с женской красотой, а также с идеей временности и хрупкости. Известна также ассоциация со звездами: цветы – это земные звезды. К тому же цветок, как и звезда, является архетипическим образом души. Здесь сразу же вспоминается особое значение образа звезд для Данте, заканчивающего каждую из трех кантик «Божественной комедии» словом stelle – “звезды”. Любопытно отметить, что и Бодлер заканчивает «Цветы зла» своей «земной звездой» – стихом, содержавшим слово цветы (в переводе Эллиса – «Пусть Смерть из мозга их взрастит свои цветы, // Как Солнце новое, сверкая с высоты!» [2; С. 208]). 
Это наблюдение демонстрирует не только следование за Данте, но и отталкивание от него: образ небесный снижается у Бодлера – до земли. Земному принадлежит и временность, бренность человеческого существования: Бодлера преследует навязчивый образ тления. Но ведь и зло (ад) – это ад жизни, земного существования. Герой книги Бодлера – человек живой, живущий. Изображенные Данте мучения душ в Аду Бодлер переносит в этот, посюсторонний мир. Его герой казнится уже на земле. Можно сказать, что дантовская комедия из «божественной» превращается у Бодлера в человеческую. 

8

Цветок растущий (бутон раскрывающийся) также знаменует собой творение, творческую (солнечную) энергию. Вот здесь-то и намечается «небесная» линия. И хотя бодлеровские цветы произрастают из зла (ада/земли), эта линия указывает нам, что не всё на земле Бодлера – земное. Об этом свидетельствуют «горящие рыданья» «сердца смертного», тот «божественный наркоз», что заставляет человека проклинать, роптать, восхвалять и молить («Маяки», перевод Вячеслава Иванова [2; С. 24]). Творчество – вот что противопоставляется здесь Жизни. Следует помнить, что герой Данте во многом гражданин. Герой же Бодлера – поэт и только поэт. Жизнь определяется как соблазн, но соблазн этот греховен, поскольку поэт – служитель Прекрасного и Вечного, того, чему нет места в жизни. Душа поэта, вынужденная жить на земле, страдает. Хождение по мукам совершается в его душе. Но и сама душа поэта (цветы) взращена злом. Ад – в его душе.
Итак, следует сказать, что, какими бы ни были причины, заставившие Ш. Бодлера переменить название своей книги, решение это было воистину счастливым для поэта. Конечно, и «Лимбы» отражают стояние «меж добром и злом». [6; С. 27; стих 52] Однако в «Цветах зла» это стояние нюансировано, расцвечено множеством красок и полутонов. К тому же «Цветы зла» позволяют поэту сойти в самые страшные глубины ада своей души, а не вращаться в первом, верхнем, круге, где пребывают в общем-то праведные души. [6; С. 643; примечание к стиху 24]
Связь «Цветов зла» с образностью «Комедии» Данте не являлась тайной для современников Ш. Бодлера. Так, в статье Эдуарда Тьерри*, написанной им по просьбе Бодлера, критик именует Данте «суровым покровителем» поэта. [7; С. 147] В суде в защитительной речи Шэ д’Эст-Анжа, использовавшего исключительно те материалы, которые собрал сам Бодлер, адвокат – вслед за Э. Тьерри – также сравнивает автора «Цветов зла» с Данте. 
Если отвлечься от образов, то в первую очередь бросается в глаза демонстративная нумерация стихотворений и их число – 100 пьес. В «Божественной комедии» всех песен тоже 100, но композицию Данте строит как троичную: 3 части по 33 песни в каждой, написанных терцинами (плюс одна в качестве вступления ко всей поэме). У Бодлера же 3 определяет композицию лишь в малой мере: 3 стихотворения в разделе «Мятеж», 3 – в «Смерти»; в книге есть 3 «Кошки»; возможно, сюда же можно отнести 12 стихотворений (1+2) раздела «Цветы зла». Вот, пожалуй, и всё. Идея автора «Цветов зла» заключается в числе 5 – это своеобразная пентаграмма: 5 разделов; 5 стихотворений цикла «Вино»; 77 (7+7=5) пьес «Сплина и Идеала»; 23 (2+3) – все остальные разделы. Кстати, «Сплин и Идеал» четко делится на равные части: №1 +19; №20+19; №39+19; №58+19; №77 пятью стихотворениями (№№ 1, 20, 39, 58, 77), являющимися поворотными в сюжете книги и судьбоносными для героя. Если же вспомнить, что осужденными оказались 2 из этих пяти «центров» (20 и 39), становится понятным решение фаталиста Бодлера не возвращаться к первоначальному замыслу в последующих изданиях. Достаточно сравнить: «В эту жестокую книгу я вложил все мое сердце, …всю мою (перелицованную) веру, всю мою ненависть» (о I изд.) [1; С. 14] – и «эта книга останется свидетельством моего отвращения и ненависти ко всему на свете» (о II изд.) [3; С. 246], чтобы понять, сколь разительно изменяется идея книги, и начинается это изменение с увеличения количества пьес.
К «Божественной комедии» восходят и многие персоналии «Цветов зла». Так, «Вступление» и «Благословение» насыщены дантовской атмосферой. [2; С. 295-298] Стикс, Лета – хотя и являются достаточно традиционными поэтическими образами, у Бодлера определяют пространство Ада. В образе кровавой реки («Фонтан крови», №84) угадывается Флегетон. Но в первую очередь нас интересует, конечно, Беатриче.   
* Статья Э.Тьерри, штатного критика «Монитёра», появляется на страницах этой официальной газеты Империи 14 июля 1857 г. [см.: 7; С. 147]
9

Беатриче


Образ бодлеровской героини стихотворения «Беатриче» (№86, раздел «Цветы зла») сопоставлен и противопоставлен образу Беатриче Данте. Так, явление обеих Беатриче поэтам обставлено схожим образом: день, чистые (безоблачные) небеса, облако, героиня со свитой, её суд героя и насмешливое отношение к слезам обвиняемого: у Данте – «начало утра», «солнца лик», «небеса прекрасны и чисты», «в легкой туче ангельских цветов», «сто…/ всевечной жизни вестников и слуг», «она промолвила, храня обличье / того, кто гнев удерживает свой», «не плачь, не плачь еще; не этот меч / тебе для плача жребии судили» [см.: 6; С. 407; 409 и далее]; у Бодлера – «при свете дня», «солнечная лазурь», «большое облако», «стадо демонов» («сто любопытных глаз»), «она насмешливо моим слезам внимала». [1; С. 117-118, в переводе Эллиса; 2; С. 193-194, в переводе Ирины Озеровой] Обе они властвуют над душами героев: у Данте – «я же, весь во всем / к стопам ее велений преклоненный» [6; С. 422]; у Бодлера Беатриче названа «владычицей» [1; С. 118], той, «которая в душе моей царит». [2; С. 194] Есть общность и в самохарактеристике героев: оба называют себя «гордецами». [см.: 6; С. 303; 703; а также 1; С. 117] Однако в остальном бодлеровская образность противопоставлена дантовской. Данту «Божественной комедии» Беатриче является, когда он, пройдя все круги не только Ада, но и Чистилища, уже практически освобожден от грехов и находится в прекрасном саду Земного Рая. Местом же действия бодлеровского стихотворения является «пустыня выжженная, сухая и раскаленная», где «Я», «исступленный», «точит в душе своей отравленный кинжал», угрожая тем самым не только своей душе. Вообще говоря, образы яда и ножа, столь важные для книги Ш. Бодлера, тоже могут восходить к Данте: любовь к
Беатриче герой сравнивает с «разящим острием», её обвинительную речь – с «острием» и «жестокостью лезвия», оскорбления – с «отравой», её укоры так «кусают сердце» герою, что он падает. [см.: 6; С. 407; 412; 415] Эта образность связана у Данте с тем, что прекрасная героиня, будучи путеводительницей и охранительницей духа героя и в то же время носительницей божественного света, вынуждена говорить ему «обнаженными словами» всю правду, которую она видит. [см.: 6; С. 621; 429; 77] Да и сама возможность «дойти до Бога» в поэтике Данте не исключается. Не то у Бодлера. Святая здесь ведет себя как блудница; хор ангелов, заступающихся за Данта перед Беатриче, оборачивается глумящимся над поэтом «стадом демонов». Их обвинения в ловкачестве, искусственности и (в конечном счете) отсутствии божественного дара не затронули бы поэта, не заметь он среди этой «жалкой своры» «срам чудовищный». Каждый Поэт достоин своей Беатриче, и если его «владычица» есть карикатура на Беатриче, не карикатура ли на поэта он сам?! Бесплодность пейзажа вторит ужасу, испытанному героем. Но ни «развратно обнимающая» демонов «святая», ни страшная буря в сердце художника нисколько не изменяют привычной орбиты безучастного солнца. [1; С. 117-118; 2; С. 193-194] Отсюда в общем-то один шаг (три стихотворения) до «гула богохулений», где Бог изображен не просто безучастным, но наслаждающимся «симфонией» «стона замученных и корчащихся в пытке». [«Отречение святого Петра» (№90) в переводе В. Левика. См.: 2; С. 199-200] Отсюда же и взывания о помощи не к Богу, а к Сатане. [«Литании Сатане» (№92) в переводе В. Левика. См.: 2; С. 203-205] Любопытно, что одинаковость ситуации 
– спокойствия солнца / Бога 
– при виде глумления «подлого сброда» и
– «отречения» близкого (Беатриче / Петр)
– от героя, желавшего соединить в этом мире «мечту и действие», 
позволяет отождествить Поэта из стихотворения «Беатриче» с Иисусом «Отречения святого Петра».
10

«Беатриче» Шарля Бодлера впервые было опубликовано в его книге «Цветы зла». Однако до этого времени им были опубликованы другие «Беатриче», вышедшие в издании 1857 г. уже под другим названием. 
Так, в журнальной подборке «Лимбы» («Мессажэ де ль’Ассамбле», апрель 1851 г.) «La Beatrix» («Беатриче») было озаглавлено стихотворение, переименованное впоследствии автором для «Цветов зла» в «De profundis clamavi» – «Из бездны взываю (к тебе, Господи)» (№ 28). Артикль  перед именем («La Beatrix») показывает, что речь шла не о некоей Беатрисе, а именно о Беатриче в дантовском смысле. С «окончательной» бодлеровской «Беатриче» стихотворение роднит ситуация «бездны» героя. Пустынность, бесплодность обозначена как «мертвая страна» [1; С. 42, в переводе Эллиса], «безмолвные поля» [1; С. 847, в переводе А. Кублицкой-Пиоттух], «полярные пространства» [2; С. 53, в пер. А. Эфрона], где нет ни зелени, ни вод, ни следа живого. Душа героя в общем-то обитает в адском небытии. Божественное «бесстрастие» к бедствиям героя обозначено только в переводе А. Кублицкой-Пиоттух, но в сочетании с «ужасной суровостью»; в других переводах момент наказания подчеркивается: «неумолимый гнев светила ледяного», «нет ничего страшней жестокости светила, / что излучает лед», да и душа героя оказывается в бездне не по своей воле: «душа погребена», «душа низринута» («сердце схоронил» опять-таки только в переводе А. Кублицкой-Пиоттух). Образ «обнаженного ножа» (в переводе А. Эфрона) удачен и не противоречит тональности ни данного стихотворения, ни всей книги Бодлера. Эта «беззвездность небес» отрицает попытку трактовать стихотворение как обращение к Богу, несмотря на изменение названия по первым словам католической заупокойной молитвы и замену строчной буквы на прописную в местоимении «к Тебе». Это обращение здесь указывает на святость «Ты» для героя как единственно возможной его заступницы. Видимо, только это «Ты» обладает способностью дать герою забвение, «животный, тупой сон», без чувств и мыслей,– небытие в самом небытии.      
Это стихотворение потеряло свое название «Беатриче» не позже 1855 г., т.к. в журнальной подборке «Цветы зла» оно уже именовано «Сплин» («Ревю де Де Монд», 1 июня 1855 г.). Но подборка без «Беатриче» не осталась: под заглавием «La Beatrix» опубликовано стихотворение, получившее впоследствии, в книге Бодлера, название «Вампир» (№29). Заметим, что автор расположил эти два произведения рядом, так что «Вампир» может служить ответом на «De profundis clamavi». 
В «Вампире» мы опять встречаемся с прекрасной героиней в окружении стаи демонов. Отношения между героями строятся как владычица – раб, сильная - бессильный. Образ героини формируют также знакомые образы ножа и яда, вошедших в «больную грудь» поэта. (ср. у Данте: «Едва в лицо ударила моё/ Та сила, чьё, став отроком, я вскоре/ Разящее почуял остриё…» [6; С. 407]) Вампир входит в грудь героя вместе со своими «пустотой» и «безумием». Четвертая строфа есть собственно повтор мольбы-воззвания из бездны («De profundis clamavi»), где «забвение» предыдущего стихотворения уточняется как «освобождение» от наваждения. Презрительный ответ «острого меча» и «вероломного яда» утверждает невозможность смерти – то, что более всего пугает поэта в его роковой любви. [1; С. 42-43, в переводе Эллиса]
Но, как это ни удивительно, мольбы поэта были услышаны. Уже следующее стихотворение сборника называется «Лета» (№30). Смерть состоялась. От «умершей любви» героя остается «сладкий тлен». Живое «чудовище в обличье красоты» перемещается в область воспоминаний, «сна глубокого». Здесь, в этом сне, укоризны и жалобы поэта заглушены, уста и объятия героини несут забвение, избавляют от страданий, горькая участь кажется сладкой. Образность «одомашнивается»: так, «бездна» становится соотносимой с  «твоей постелью»;  нож и яд – с «концами пьянящими груди заостренной»; 

11

пустота/пустынность определяется как бессердечие («грудь,/ не заключавшая сердца никогда»). [1; С. 141-142, в переводе С. Рубановича] (Заметим, что вскоре «тигрица» окажется «кошкой»! (№33) См. также опоэтизированный быт в стихотворении «Балкон», №34) Героиня теряет свое «величье ледяное», свою власть над героем – настолько, что в стихотворении «С еврейкой бешеной простертый на постели…» (№31) мы застаем его купившим любовь другой. И вот уже «демон» превращается в «ангела» («Посмертные угрызения», №32; «Тебе мои стихи! Когда поэта имя…», №35). 
История отношений поэта с героиней данных стихотворений навеяна ему образом  мулатки Жанны Дюваль, воспринятой как «дочь природы, не испорченная цивилизацией» («культ черной Венеры» – одна из наиболее характерных легенд, связанных с именем Шарля Бодлера). [см.: 4; С. 135] История любви начинается сценой соблазнения поэта («Украшения», №20), самым откровенным стихотворением книги; завершается она установкой памятника героине («Тебе мои стихи! Когда поэта имя…», №35). 
Эта земная любовь описана как роковое наваждение: героиня изначально воспринята как «госпожа». Ее вид «мавританской одалиски» (№20), ее «экзотический аромат» (№21), страстность представляются поэту оазисом роскошной и безмятежной тропической природы в чуждом мире и угрожают «разбить хрустальный утес» героя, «где спокойно душа до сих пор восседала» (№20). В следующих стихотворениях любовь становится «безумной», «ночной»; героиня – «урной горестей»: подчеркнуты ее беспощадность, звериное начало («Тебя, как свод ночной, безумно я люблю…», №22), животное вожделение («Ты на постель свою весь мир бы привлекла…», №23; «Sed non satiate», №24), она не знает ни возвышенных чувств, ни сострадания, она поглощает лучшие душевные силы поэта («бездушный инструмент, сосущий кровь вампир», см. №23). Образ змеи («В струении одежд мерцающих ее…», №25; «Танцующая змея», №26) вводит в книгу тему грехопадения; которой объясняются «яд в душе» героя, мотивы неизбежного ада и библейские обобщения типа: «Как не бледнеешь ты перед размахом зла,/ С каким, горда собой, на землю ты пришла,/ Чтоб темный замысел могла вершить Природа/ Тобою, женщина, позор людского рода…» («Ты на постель свою весь мир бы привлекла…»). «Без конца повторяющиеся оскорбления и проклятия кажутся заклинаниями, призванными  развеять дьявольский морок» [4; С. 137] и объясняются необходимостью преодолеть неодолимое притяжение искушающей поэта героини. Видение ее смерти – центральное в цикле Жанны Дюваль («Падаль», №27). Здесь «Бодлер обещает вырвать у Жизни, у тления то прекрасное и отмеченное знаком Красоты, что заставляло его стремиться к этой женщине, отдав на откуп червям ее животное начало. Лишь проведя свою подругу сквозь это чистилище, поэт может поместить ее в область прекрасного – царство Смерти; без помощи поэта ей не вырваться из вечного жизненного круговорота. Потому что Бодлер твердо знает: Красота – это Смерть. Лишь то нетленно, что мертво. Гимн Красоте и гимн Смерти в его книге переплетены так, что невозможно отличить одну от другой». [4; С. 137-138] Такую «очищенную от Жизни» героиню поэт и воздвигает «над смертными» («Тебе мои стихи! Когда поэта имя…», №35). Этот «гигантский ангел» [1; С. 49, в переводе Эллиса] и становится его «Беатриче». Дантовская Беатриче тоже является героиней из «царства мертвых», но если там она просто умершая (взятая к себе Господом), то у Бодлера она – убиенная, причем самим поэтом.  
Поэтому становится понятным ужас героя, когда его Беатриче, этот созданный им самим фантом, продолжает самостоятельную от поэта жизнь, и жизнь греховную [см.: 1; С. 118: «И каждого из них развратно обнимала»] Следующее стихотворение, «Метаморфозы вампира» (№87, раздел «Цветы зла») заканчивает тему «Беатриче» в книге Ш.Бодлера. «Красавица», «блаженству» с которой «ангелы погибель предпочтут», превращается в «бурдюк с гноем», в «полураспавшийся скелет». «Могучий манекен,/ который кровь мою тайком сосал из вен», исчезает. Герой «очнулся». [1; С. 144, в переводе В. Микушевича]    


Если не Беатриче, то…

Тема «Беатриче», конечно же, несет в себе идею спасения. Бодлеровская героиня становится действительно Прекрасной, «обожествленной», когда поэт отнимает ее от Жизни и переносит ее в область Искусства, – это героиня, «порожденная человеческим гением». «Однако искусство, противопоставленное природе как нечто высшее, становится синонимом искусственности» [4; С. 136]: Беатриче в завершающем тему стихотворении названа «манекеном». [1; С. 144] Такая искусственная героиня не спасает душу поэта от разъедающего яда – душу, которую она сама же и ужалила, будучи живой. 
Избавленный от вампира, мечтающий о спасении души, герой опять обращается к любви – теперь уже не «земной», а «идеальной» (так называемый «цикл Аполлонии Сабатье», стихи №№ 36-43). Любопытно, что и в реальной жизни Шарль Бодлер не искал сближения с этой женщиной и посылал посвященные ей стихи анонимно, стараясь сохранить образ «далекой вдохновительницы» («Музы и Мадонны»), «чья плоть – безгрешное дыханье херувима» («Что можешь ты сказать, мой дух всегда ненастный…», №37). Идеальная героиня («полная благости, щедрая, прекрасная») наделена «небесным взором» [1; С. 50, в переводе Эллиса] и несет в себе свет, лучезарность, солнце. Это  факелоносная героиня (см.: №№36, 37, 38), «зажегшая восход души» поэта. [2; С. 70, в переводе А. Эфрона] Но спасение не состоялось: ночной порой, когда «сладострастно вздрагивают гробы», герой отравляет душу «ангела счастия, и радости, и света» («Обратимость», №40) своим «смертельным ядом». («Слишком веселой», №39) [1; С. 142-143, в переводе В. Микушевича] Заметим, что стихотворение №39 – центральное не только цикла мадам Сабатье, но и всего раздела «Сплин и Идеал». Дело оказывается не в героине, «слишком веселой», а в самом герое – «слишком ночном». Отравленная ядом вампира, душа поэта сама превратилась в вампира. Согласно закону обратимости («Reversibilite», №40), «пленный дух», «злые ноты» овладевают «светлой, радостной» героиней («Исповедь», №41). «Светило дня зардело» лишь «на мгновенье» («Гармония вечера», №43) [2; С. 348-349, в переводе А. Владимирова], «ослепительное утро» (№36) сменяет вечер (№43). Дух поэта «пьянила ложная мечта» (из стихотворения «Semper eadem», открывающего «цикл мадам Сабатье» во II и III изданиях «Цветов зла» [1; С. 49, в переводе Эллиса]). «Тьма бездонная» вновь поглощает героя, и «облик бледный», «огонек угаснувших дней» возрождаются в его сердце (№№42, 43). Образы «Флакона» (№45) с его «Отравой» (№46), где «оживает тень любви похороненной», конечно же, никак не могут относиться к героине стихов «цикла мадам Сабатье» (или «цикла Мари Добрен»). Вампир прельщен только вампиром (см. также образы «поруганной груди», «когтями женщины изрытой груди», «черного яда в крови» героя и подобные в «Разговор», №51; «Гэаутонтиморуменос» («Самоистязание»), №52). Становится ясно, что «в театр» души поэта «не вхоже ликованье», и он «напрасно ждет впотьмах,/ что сцену осветит крылатое Созданье» («Непоправимое», №50, центральное в книге). [2; С. 88, в переводе А. Эфрона] 
Горький вывод героя о невозможности исцеления души любовью тотчас опрокидывается загадочным латинским «Franciscae meae laudes» («Похвалы моей Франциске», №53), воспевающим «прелестную женщину, избавляющую от грехов». Видимо, в возможность достижения идеала на земле («вера чистая в несбыточные сказки») поэт все-таки верит – хотя бы в далеком прошлом (№53), хотя бы в мире условном (см. «О, если б…» стихотворения «Креолке», №54), хотя бы «за тридевять земель» («Moesta et errabunda» («Грустные и неприкаянные [мысли]»), №55 (56?)). Загадочным выглядит и стихотворение «Кошки», №56 (55?). Если первая «Кошка» (№33) прямо соотнесена с героиней-вампиром (см. одинаковый зачин в «Кошка» и «Лета», а также сравнение с «моей женой»: «пристальный взгляд», «опасный аромат»); если вторая «Кошка» (№47) соотносится с той же героиней  намеками  (тот же «пристальный взгляд»,  тот же «тонкий 
13

аромат», сравнение с «зелием», а также «тайно властвует он над душой моею», «он в недра черные таинственно проник»; с другой стороны «два фонарика» глаз напоминают о другой, «светлой», героине); то «таинственно блистающие песчинки золота» в «трепетных зрачках» третьих «Кошек» (№56) не соотносятся ни с одной из героинь сборника. Сонет характеризует скорее героя, желающего по глазам кошек узнать, который час пробил на его часах – а это час «сумерек ночных», час «усталости от нег любви» (ср. стихотворение в прозе Ш.Бодлера «Часы» [1; С. 185]; см. также образ «забытого сфинкса» в «Сплин» («Душа, тобою жизнь столетий прожита!»), №60). Это час отказа «ночного человека» от мечты («Совы», № 57). Герой больше не верит в спасительную силу любви.
Начиная с сонета «Старый колокол», №58 (до 1857 г. назывался «Сплин», как и четыре следующих за ним стихотворения; перемена в названии связана, по-видимому, с тем, что данный сонет открывает новую тему книги), «насмерть раненный», позабытый под «горой кровавой» герой станет «недвижно умирать». «Бархатный» кот превращается в «больного» и «шелудивого»; «бездомному духу» поэта и не вспомнить, о каких «днях любви и славы» болтают про себя «валет червей и пиковая дама» («Сплин» («Февраль, седой ворчун и враг всего живого…»), №59). Душой героя «прожита жизнь столетий» (№60); его преследуют образы кладбища, «склепа бездонного», «мокрого подземелья», «темничной клетки». «Бесчувственному скелету» уже никогда не согреться («Сплин», №61 («Я – сумрачный король страны всегда дождливой…»)), и в его череп вонзает свое победное черное знамя Тоска («Сплин» («Когда свинцовый свод…»), №62), принявшая «размеры страшные бессмертья» (№60). Это настоящий ад; Сатана, «нет сомненья, умеет делать злое дело». Но герой все еще «кусок материи живой», и он может «утешаться» «муками совести» – этим «дьявольским смехом» в адской мгле («Неотвратимое», №64). Но даже ад поэт готов предпочесть своему «небытию», он «почти завидует» тем, кто еще может страдать («Игра», №66; см. также «Вечерние сумерки», №67). Герой переходит в мир призраков, но любое светлое его воспоминание (см. «Средь шума города всегда передо мной…», №70), и даже любовь («Привидение», №72; ср.: «Служанка скромная с великою душой…», №69) тонут в Бочке ненависти (№71). Потому и оправдан свободный выбор поэта: умереть, ведь невозможны же «пытки новые для того, кто – труп меж трупами, в ком все давно мертво» («Веселый мертвец», №73). Однако и после похорон  его «нечестивая» могила притянет лишь всякую нечисть («Погребение», №74).
Итак, герой умер и погребен. Это что же: жизнь «благословенная», посланная в мир «веленьем высших сил» для «искупления скверн» («Благословение», №1), окончилась так бесславно? Этот герой-солнце, «нисшедший в города,/ чтоб вещи низкие очистить навсегда» («Солнце», №2), – сам погряз в аду? Действительно, земная жизнь героя окончилась. Но не закончена книга, не закончен даже первый ее раздел! Ведь герой этой книги не просто человек, это Поэт. Его смерть придет в последнем стихотворении, которое так и называется: «Смерть художников», №100 (сонет №74, «Погребение», уточняется как «Погребение проклятого поэта» только в III издании «Цветов зла»). Так что все стихотворения после №74 можно условно назвать как Жизнь после Смерти. Заканчивают раздел «Сплин и Идеал» 3 стихотворения, несущие в себе идею воспарения, будь то порыв к «бледной звезде» («Музыка», №76), или ее «мерцающий свет», «спрятанный в сердце поэта» («Печали луны», №75), или «сплетенная голубая сеть» его любимой трубки (№77). (Кстати, образ трубки, создающий кольцевую композицию («облако houka» Предисловия), переводит историю страданий героя в сферу воображения). Заметим, что «воспарить», «покинуть земной туман нечистый, ядовитый» поэт мог в самом начале своего явления на эту землю («Полет», №3), однако он предпочел пройти свой крестный путь до конца. Ведь «и богохульник утверждает веру» (из первоначального развернутого варианта Посвящения, отвергнутого Т.Готье). [2;С. 294-295] 
    


Спаситель
(вместо Заключения)


Итак, резюмируем:

– Поэт явился в мир с миссией. Эта миссия – «возмездье за позор» [1; С. 21, «Благословение», №1, в переводе Эллиса], «искупленье скверн» (в переводе В. Левика); «чтоб вещи низкие очистить навсегда» [1; С. 88, «Солнце», №2, в переводе Эллиса]. Заметим, кстати, что это явление происходит без участия мужского начала, а мать героя «с безумным ужасом, с мольбой, с богохуленьем простерла длани ввысь» [1; С. 21, «Благословение», в переводе Эллиса], «на Бога в ярости воздела кулаки» (в переводе В. Левика). 
–  Герой может вознестись сразу (№3), но проходит свой жизненный путь до конца. 
– Поэт в начале своего пути устанавливает соответствия между божественным и земным (№4), намечает ориентиры («Маяки», №6), находит язвы (№№5, 7, 8), увещевает себя собраться с силами «из зрелища моих несчастий и скорбей/ труд сделать рук моих, любовь моих очей» («Дурной монах», №9, в переводе П. Якубовича; также №№10,11), вспоминает о своем предназначении (№12), пускается в странствие (№13), выходит к морю (№14).
– Желания героя исполняются: хочет избавиться от «вампира» – и погружается в Лету; жаждет «светлой любви» – и получает ее. Кстати, своей «темной героини» герой также возжелал. Так, «Красота», №17 воспевает бесстрастие («вовек я не смеюсь, не плачу я вовек») и господство («поэты предо мной склоняются во прах»), упоминает о груди, «что всех погубит чередой» [2; С. 35, в переводе В. Брюсова]; свой идеал поэт видит в леди Макбет, «преступных мечтах» Эсхила, Ночи («Идеал», №18) и в великанше, соединяющей в себе величье и первозданность («Гигантша», №19; ср. «телеса Антиопы»; «я как на приступ рвусь», «величье ледяное», «игра слона», «как величава ты», «гигантский ангел», «могучий манекен») – всё это и получил герой в своей «ночной героине». Любовь к ней прямо связана с мотивом грехопадения.
– Кстати, эту любовь, принесшую герою безумие, предваряет стихотворение «Воздаяние гордости», №16, в котором богослов в своей «диавольской гордыне» отвергший Христа, сходит с ума (вспомним, что гордыню поэт признает и за собой). Тогда «Дон Жуан в аду», №15, открывающее тему любви в книге Бодлера, возможно, является предупреждением, которому поэт не внял. 
–  Герой стремится очистить свою душу от скверны, что связано для него с искуплением первородного греха, но в земной жизни это ему не удается.
–  После смерти жизнь героя продолжается.        
– После погребения тела дух героя воспарил. Согласно вышеизложенному, речь может идти о вознесении.

Конечно, вывод, вытекающий из такого видения книги Шарля Бодлера, выглядит парадоксально. Но, как представляется, исследования в данном направлении могут оказаться перспективными. 
Тогда раздел «Цветы зла» окажется схождением героя в Ад. Давно отмечено, что одноименность раздела всей книге является авторским указанием, что это, дескать, суть цветы зла из цветов зла. Иисус Христос, между своей смертью и воскресением, сходил в ад, чтобы вывести оттуда ветхозаветных святых в рай, открывшийся для людей только с искуплением первородного греха. Поэт «Цветов зла» спускается в ад, чтобы принять на себя все грехи этого мира. Это ему Демон «бросает в глаза…/ одежды грязные и кровь открытых ран, – / весь мир, охваченный безумством Разрушенья» («Разрушение», №78). В      
15

обезглавленном женском трупе угадывается «убиенная» героем жена («груз черных кос», «праздные украшения», «обольщения» и «роковая красота тела», «ласки, убийственные, как яд», «движенье змеи», «супруг твой далеко, но существом нетленным/ ты с ним…») – и это он виновен в ее смерти («Мученица» (Рисунок неизвестного мастера), №79). Это герой, единственный из всех, «сподобился черных посвящений» на Лесбосе, и с тех пор поэт, заменяя Сафо, «на скале Левкадской страж прилежный» («Лесбос», №80). Это он, признавая «дев-демонов»  своими «бедными сестрами», «скорбя в мечтах о каждой», смело за каждою снисходит в ее ад, чтобы любить эти души в самом аду! («Окаянные женщины», №82). Это кровь поэта и «поит всех жаждущих», и «обагряет мир» («Фонтан крови», №84 – центральное стихотворение раздела). Это его волей создан прекрасный образ женщины, «глумящейся над Смертью и Развратом»; женщины, «награждающей всепрощением» – такой, какой не бывает в жизни («Аллегория», №85). И, наконец, это он, поэт, повешен на острове Любви для искупления своей посмертной мукой «по воле высших сил/ всех культов мерзостных и всех грехов ужасных» («Путешествие на остров Цитеру», №88). Можно сказать, что схождение героя в Ад – это его Голгофа. 
Герой книги Бодлера отождествляется с Иисусом Христом. Конечно, между ними существует дистанция. Но поэт, дабы возродить свою душу, очистить ее от первородного греха, неизбежно должен следовать путем Христа, должен найти Спасителя в своей душе. 
В таком контексте может быть прочитан и  центральный раздел книги – «Бунт» («Мятеж»). С одной стороны, «Бунт» продолжает линию «разрушения» предыдущего раздела, так что можно предположить, что и «грех богохуления» герой принимает на себя. Но с другой стороны, поэт в этих богоборческих стихотворениях не чувствует за собой никакой вины. Бодлером для этого раздела взяты 3 самые драматические ситуации христианской религии: отречение святого Петра от Иисуса Христа (№90); решение Бога  «возлюбить» Авеля и отвергнуть дары Каина, приведшее к братоубийству (№91); история Люцифера, некогда прекраснейшего из ангелов, возглавившего мятеж против Бога и свергнутого с небес; превратясь в Сатану, он стал властелином Ада (№92). Всех трех героев (Иисус, Каин (и все его потомство), Сатана) объединяет та роль, которую в их судьбе сыграл «пресыщенный, упившийся тиран», жестокий и бесстрастный «сладострастник» – Бог. Все они «безвинно осужденные», и поэт – на их стороне, даже и сами они (№№ 90, 91). Так что уже не важно, кто произносит последние слова в «Отречении святого Петра»: сам Иисус или поэт, нашедший Иисуса в своем сердце. Главное, что Петр оправдан и прощен. Нельзя не услышать горечи в этих словах: «От Иисуса Петр отрекся… Он был прав», оставляющих героя в одиночестве. Но так и должно быть. Герой, идущий на смерть; герой, отдающий свою жизнь ради спасения человечества, должен быть один. Но если при этом и Бог «спокойно спит», к кому «в безмерной беде» обратиться с мольбой о помощи? 
Вне идеи Христа в «Цветах зла» вообще непонятен предпоследний раздел книги – «Вино». В этой связи показательна цепочка образов в стихотворении «Фонтан крови»: «кровь» – «вино» – «любовь». Если причащение крови Христа через вино есть Спасение, то кровь/вино поэта есть спасение в Творчестве (см. в №84: кровь «полна созвучьями ритмических рыданий»; также в №93: «чтоб пламень творчества зажегся вдохновенный»). Образ Христа, видимо, соединяет в себе для Ш. Бодлера две идеи – Любовь и Творчество.
Творчество же, заметим, горит для Бодлера «адским пламенем» («Смерть художников», №100). Так что, возможно, «Литании Сатане» обращены Поэтом к своему патрону. Художник не умирает; Смерть для него – «Солнце новое», новое Божество; это и есть настоящее вознесение Поэта, его выход в трансцендентальное.
Любовь, Одиночество, Творчество – вот три кита, на которых стоят «Цветы зла» Шарля Бодлера. И всё это объединено единым образом, тайна которого раскрывается в нумерации стихотворений от 1 до 100:  I – C (Ihcuc), что обозначает Христа Победителя.   


Список использованной литературы




1. Бодлер Ш. Цветы зла. Обломки. Парижский сплин. Искусственный рай. Эссе, дневники. Статьи об искусстве. М.: «РИПОЛ КЛАССИК», 1997.
2. Бодлер Ш. Цветы зла. М.: «Наука», 1970.
3. Бодлер Ш. Письма// ж. «Вопросы литературы», №4, 1975. С. 215-253.
4. Бодлер Ш. Падаль. (Переводы с французского) // ж. «Иностранная литература», №9, 2000. С. 131-149.
5. Валери П. Положение Бодлера // Валери П. Об искусстве.
6. Данте Алигьери. Божественная комедия. (перевод и примечания М.Лозинского) М., 1961.
7. Пишуа К., Зиглер Ж. Шарль Бодлер. (Фрагменты книги) // ж. «Иностранная литература», №4, 2000. С. 140-163.