«Каренин А» Романа Габриа, ТБДТ

«Каренин А» Романа Габриа, ТБДТ

Спектакль «Каренин А» Тюменского драматического, на мой взгляд, заслуженно перенесён на большую сцену. Он получился не об эпохе застоя, в которой катастрофически не хватает воздуха (о чём бы ни намекали нам декорации – огромная надпись «Воздух» возле колосников визуально отсылает к оформлению чего-то крупного, вроде ВДНХ или столичного аэропорта, а горящие зелёным надписи «Вдох» и «Выдох» вместо привычного «Вход» и «Выход» вроде бы прямо показывают, о чём будет это «кино»). Тем более он не стал попыткой повернуть «женский вопрос», осмысленный Толстым, против женщин, как это, пожалуй, произошло в версии Сигарева (я имею в виду пьесу «Алексей Каренин», которая вся суть живой крик человека, чьим «грехом» стала физическая старость и честная попытка следования долгу). Роман Габриа искусно пользуется сюжетом классика и оптикой современника, чтобы столкнуть людей разной психической структуры в статичном поле, откуда трудно сбежать физически. Поэтому мы видим идеальный полигон для отработки гибельных стратегий коммуникации: никто из этих людей не подходит друг другу, никто не в состоянии понять друг друга, и потому ни у кого ничего не получится. Это почти идеальная атомизация людей, по-разному травмированных и говорящих на разных языках. Не в особой порочности героев и социальных условий заключена драма, а в том, что мы обманчиво похожи, но без дополнительной работы, прежде всего – работы понимания, не можем стать другими, ни в долгой притирке совместной жизни, ни в нравственном рывке, ни в крушении социального статуса, ни после внезапной потери всех привилегий. Внешние, косметические изменения могут сделать нас приятнее для глаз наблюдателя – примерно, как посещение салона красоты может сделать человека фотогеничнее. Не надо полагаться на очистительную силу потрясений, на то, что «жизнь научит». Человек сложнее биоробота, и об этом стоит говорить с большой сцены.

На мой взгляд, актёры для этого лабораторного анализа невозможностей подобраны идеально, и образы, оставаясь органичными, что-то очень хорошо при этом обобщают. Анна в первой сцене прекрасна: она только что с дороги, ещё не переодета, но уже «дома», с удовольствием стучит необутыми пятками в чистый пол, кошечкой вспрыгивает на диван, балуется, кокетничает с мужем, поддразнивает его (Каренин-Тихонов, кажется, с облегчением воспринимает время обеда, когда можно сосредоточенно заняться супом – а в наше время нырял бы в телефон, а не в тарелку, но жест один и тот же. Он теряется перед напором жены, сбегает, капитулирует в свою ворчливость и скучность номенклатурного жучка-трудяги). Она не переносит одиночества, поэтому либо говорит с мужем, либо уходит на тусовку, либо висит на телефоне, и её платье из жёлтой жатки, пылающее, в мелких хаотичных складках, полупрозрачное, солнечное, это не просто символ её вызова протокольной и нормированной жизни партаппарата, это её собственное тревожное ощущение мира, жизни, правильного пульса. Да, ей не хватает воздуха, но не как человеку, а как его не хватает огню, чтобы дорасти до своей судьбы, до своей мощи. Анна умеет любить, полна любви, вот только совершенно непонятно, как её проявить, как наладить её круговорот между собой и партнёром. Серёжа в этой версии совсем не подходит для такого обмена – он ещё мал; в отличие от тяжеловесного патриархального взгляда Толстого, который видел предназначение женщины именно в материнской любви (а любовь к мужчине – это своего рода уловка, чтобы получить в награду брак и ребёнка), Габриа делает Анну взыскующей любовь равного. Ей нужен разговор от сердца к сердцу, она воркующим голосом произносит нараспев: «Алексеееей Алексаааандрович», но в этой воркотне слышится и угроза. Вот ведь она, приехала, с дороги, со шлейфом эмоций, которые готова перенаправить – её взбудоражил другой мужчина, в ломаном танце сумел раздразнить её чувственность, и Анна хочет удержаться, хочет подарить это всё своему старому, своему привычному, своему законному… Но тщетно. Ни на один её призыв он не ответит ни разу. Будет неловко стоять или сидеть напротив, переживая тоску и стыд. Такое обнажение чувств для Каренина едва ли не большее преступление, чем сам адюльтер. Ему не по себе от поведения жены, потому что он (не без причины) чувствует себя втянутым во что-то грязное. Пусть из свидетелей только экономка, Наташа, которая чего только ни перевидела, наверное, на своём веку. Но в Каренине есть ещё один наблюдатель – его неподкупная совесть, как кажется ему самому, невозможность быть спонтанным, как кажется зрителю. Человек сердца вызывает на диалог человека дисциплины и аскезы. И разбивается об него.