Французская революция

Иным быть путь к либерализму Михаила Матвеевича Стасюлевича. Стажировка в крупнейших университетских центрах Европы в 1856-1858 гг. (ставшая возможной после смерти Николая I и заключением новым царем Александром II Парижского мира после проигранной Россией Крымской войны), привела 30-летнего магистра истории к парадоксальному выводу: вопреки заклинаниям русских самобытников о приверженности «духовности и морали» в противовес «западной бездуховности и аморализму», именно Европа с ее укрепляющимися институтами права и демократии и является оплотом подлинной морали. Ибо бесправие, в первую очередь политическое, и есть главный источник общественной безнравственности. «У нас так много человеколюбия, - писал Стасюлевич, - отчего же никто не счастлив? Мы со своим человеколюбием, со своею широкою любовью к ближнему, забываем, что именно от этого-то человеколюбия, которое заставляет каждого отказаться от своей личности, мы и нуждаемся в человеколюбии».

Успехи Запада Стасюлевич напрямую связывал с двумя, казалось бы, простыми вещами: характером человеческого труда и характером по-литического представительства. Весной 1857 г. он писал из Англии сво-ему университетскому профессору М.С.Куторге: «У Англичан… даже нет свода законов; говоря нашим языком, - с иронией продолжает Стасюлевич, - у них общество совершенно не благоустроено, и везде хаос. Но этот хаос такого рода, что Англичанин, как божество, творит из этого хаоса мир… В этом пример английской конституции, написанной не на бумаге, а в сердце каждого гражданина… В Англии вот что важно: здесь ценится человек и каждый отвечает за себя; отсюда и проистекает в Англии и порядок, и образованность, и богатство…». И далее – удивительная фраза, которая станет жизненным кредо западника Стасюлевича: «Англичанин, когда работает, он знает, что на него смотрит Англия, а не Директор Департамента».

Будучи в Европе, молодой Стасюлевич поразился тому, что демократизация общественной жизни не ведет к падению морали, ибо право и демократия сами становятся сакральными институтами. В мае 1857 г. он писал своему ректору П.А.Плетневу об огромном впечатлении, которое произвела на него бельгийская Палата депутатов. У величественного входа в Парламент его встретили «четыре женских стАтуи со скрижалями в руках», символизирующие свободу ассоциаций, свободу прессы, свободу исповеданий и свободу образования. Стасюлевич пишет Плетневу: «Вот четыре основы Бельгийской конституции: это Бельгийское Православие, Самодержавие и Народность!». Но еще больше поразил его ход самой парламентской дискуссии по одному из представленных правительством законопроектов: «Сам Министр внутренних дел защищал закон… Представляя себе божеское величие наших министров, я был поражен, как обходились здесь с ним; юноши, моложе меня, прерывали его речь своими замечаниями и нередко окончательно сбивали с толку; несколько раз вся левая сторона просто хохотала над цветами красноречия министра…». Именно Европе, понял молодой русский историк, совершенствую-щей систему народного представительства, удается, в отличие от самодержавной России, строить политику на принципах морали. А ощущение чистоплотности политики неизбежно окультуривает и общественную жизнь. И наоборот, пишет Стасюлевич: «отсутствие политической нравственности ведет за собою и отсутствие общественной». Уже зрелый и опытный Михаил Стасюлевич сформулировал принци-пиальные отличия русской политики от европейской. В отличие от Европы, где народное представительство тщательным отбором формирует когорту «государственных мужей», русское самодержавие способно породить лишь «государственных актеров». «В России нельзя быть государственным человеком в общеевропейском смысле этого слова; ни Кавур, ни Биконсфилд, ни даже Гизо или Бисмарк, в России не нашли бы для себя почвы под ногами, ни неба над головой; а потому у нас ничего не остается, как быть, если можно так выразиться, государственным актером, и только казаться государственным человеком». Разумеется, «актеров» в русской политике можно ранжировать по их качествам: ведь «можно играть честно, не имея в виду своих личных выгод» (как, например, Лорис-Меликов), а можно иначе – как граф Игнатьев, «который никогда не забывал себя». Поэтому Стасюлевич не очень верил в формальные изменения русской политики, в замену одних «государственных актеров» - другими. «У нас, действительно, привыкли ожидать всего от личных перемен, - отмечал Стасюлевич. - Это отчасти привычка дворовых людей, гадать – кто будет назначен бурмистром; между тем корень добра и зла заключается всегда в системе… Мы похожи на больного, который переменяет врачей, но не хочет изменить своей диеты». Отечество он уподоблял «больному», который «желает возвратить утраченное здоровье и вместе с тем сохранить за собой свободу набивать себе желудок и все это обильно поливать отечественным квасом вперемешку с шампанским». Стасюлевич иронизировал над верой «в силу домашних средств» и нашим пренебрежением к «заморским выдумкам врачей, никуда не годным для русского человека».